Кори робина реакционный дух

Кори Робин — Реакционный дух

КОРИ РОБИН. Реакционный дух. Консерватизм от Эдмунда Бёрка до Сары Пэйлин / пер. с англ. М. Рудакова, И. Кушнаревой, К. Бандуровского. М.: Издательство Института Гайдара, 2013. — 312 с.

ISBN 978‑5‑93255‑349‑7

Фрагмент Введения:

* * *

«Представление о том, что консервативные идеи представляют собой форму контрреволюционной практики, вероятно, заставит кого-то приподнять брови в удивлении, а кого-то — и ощетиниться. Долгое время левые считали само собой разумеющимся, что защита власти и привилегий — есть предприятие, лишенное идей. «Интеллектуальная история», как предполагается в недавнем исследовании американского консерватизма, «всегда приветствуется», но она «не является наиболее подходящим инструментом для объяснения силы консерватизма в Америке». Либеральные авторы всегда изображали правых политиков как эмоциональное болото, а не как движение с твердыми убеждениями: по утверждению Томаса Пейна, контрреволюция влечет за собой «уничтожение знания»; Лайонел Триллинг описывал американский консерватизм как смесь «раздраженных психических жестикуляций, пытающихся походить на идеи»; Роберт Пэкстон назвал фашизм «делом печенок», а не «мозга». Со своей стороны консерваторы были склонны соглашаться с этим. В конце концов, именно Пальмерстон, когда он еще был тори, первым налепил на Консервативную партию ярлык «тупая». Играя роль тупоумного помещика, консерваторы ухватились за позицию Ф.Дж.С. Херншо, которая заключалась в том, что «как правило, в практических целях достаточно, если консерваторы, не говоря ничего, просто сидели и думали, или даже просто сидели». Хотя аристократические нотки в подобных рассуждениях больше не встречали одобрительного отклика, консерваторы не были готовы отказаться от ярлыка неискушенных и необразованных; они используют его в популистских целях, показывая свою близость к народу. Как замечает консервативная Washington s, республиканцы «часто называют себя «тупой партией»». Но ничто, как мы увидим, не могло быть дальше от истины. Консерватизм — это зацикленная на идее практика, и никакие попытки прихорашивания справа или полемики слева не могут повлиять на содержимое его повестки.

Сами консерваторы вряд ли согласятся с этим утверждением по другой причине: оно угрожает чистоте и основательности консервативных идей. Для многих слово «реакция» несет в себе коннотацию бездумной и низкопробной борьбы за власть. Но реакция — это не рефлекс. Она начинается с определения принципа, что кто-то подходит для того, чтобы управлять другими, и потому должен ими управлять, а затем отлаживает данный принцип с учетом демократического давления снизу. Подобная отладка — непростая задача, поскольку такое давление по самой своей природе направлено против этого принципа. В конце концов, если правящий класс действительно подходит для управления, почему и как он допустил то, что его власти был брошен вызов? Что появление такого вызова говорит о пригодности для управления другого? Консерваторы сталкиваются с дополнительным препятствием: как же защитить принцип правления в мире, где ничто не стабильно и все находится в постоянном движении? С момента появления консерватизму приходилось сопротивляться упадку древних и средневековых идей об упорядоченном мироздании, в котором постоянная иерархия власти отражала вечный вселенский порядок. Свержение старого порядка обнаружило не только слабость и некомпетентность его лидеров, но и куда более важную истину об отсутствии замысла в устройстве мира. (Идея о том, что консерватизм отражает откровение, согласно которому в мире не существует естественных иерархий, может показаться странной в наш век теории «разумного замысла». Но, как отмечает Кевин Мэттсон и другие, разумный замысел не основывается на том же типе средневекового предположения о неизменной и вечной структуре вселенной, и речь идет не просто о толике релятивизма и скептицизма в отношении этих аргументов. В действительности, один из ведущих защитников теории Разумного замысла утверждал, что хотя он «далеко не постмодернист», он «многому научился» у постмодернизма.) Перестройка старого порядка в условиях упадка веры в устойчивые иерархии оказалась нелегким делом. Неудивительно, что она породила несколько наиболее замечательных трудов современной мысли.

Но есть и другая причина, по которой нам нельзя пренебрегать реакционным аспектом консерватизма, и причиной этой являются свидетельства самой этой традиции. Со времени Берка предметом гордости консерваторов было представление о том, что их тип мышления носит непредвиденный, зависящий от обстоятельств характер. В отличие от своих оппонентов слева, они не разрабатывают детальный план до самих событий. Они «читают» ситуации и обстоятельства, а не книжные тома; и в этом «чтении» они отдают предпочтение адаптации и намеку, а не декламации и утверждению. В этом, как мы увидим, есть определенная доля истины: консервативный ум — ум, чрезвычайно настороженный, восприимчивый к изменениям контекста и фортуны задолго до того, как эти перемены смогут заметить другие. При свойственном ему глубоком понимании течения времени консерватор обладает тактической виртуозностью, которой мало кто может похвастаться. Кажется совершенно логичным, что консерватизм тесно связан с вышеупомянутыми движениями противников и сторонников власти, раз он так чувствительно на них реагирует. В них, как я сказал, и заключается история современной политики, и было бы странно, если бы ум, настолько готовый ко всем случайностям, ее окружающим, не был хорошо знаком с этой историей. Не просто знаком с ней, а растревожен и взволнован ею как никакой другой историей.

На самом деле начиная с утверждения Берка о том, что в связи с Французской революцией «тревога погружает нас в размышления», до признания Рассела Кирка, что консерватизм является «системой идей», которая «поддерживала людей… в их сопротивлении радикальным теориям и социальной трансформации с начала Французской революции», консервативная партия неустанно подтверждала, что ее знание возникло в результате реакции на левых. (Берк согласился бы признать своим «фундаментальным» тезисом утверждение, что никогда не видел зла большего, чем Французская революция). Иногда об этом говорилось открыто. Трижды премьер-министр Солсбери написал в 1859 году, что «непрестанная и непримиримая враждебность к радикализму есть главное определение консерватизма. Страх, что радикалы могут добиться триумфа, — единственная окончательная причина, которую в качестве оправдания своего существования может назвать консервативная партия». Более полвека спустя его сын Хью Сесил — среди прочего свидетель на свадьбе Уинстона Черчилля и проректор Итонского университета — подтвердил позицию отца: «Я думаю, что правительство в конце концов поймет, что существует лишь один способ победить революционную тактику и он заключается в формировании организованной традиции нереволюционного мышления. Подобную традицию я называю консерватизм». Другие, подобно Пилю, пришли к тому же обходными путями:

«На протяжении нескольких лет моей целью, которую я предельно ответственно старался выполнить, было закладывание фундамента великой партии, которая, находясь в палате общин и черпая свою силу в воле народа, снизила бы риск и смягчила бы трения между двумя палатами парламента — что позволило бы нам сдерживать рвение благонамеренных людей к необдуманным и поспешным изменениям в конституции и законах страны и сказать властным голосом беспокойному духу революционных изменений: «Вот твои узы, и тут твои метания прекращаются.»

Чтобы читатель не подумал, что подобные сантименты и многословность свойственны англичанам, рассмотрим, как один придворный историк американских правых подходил к изучению сего предмета в 1976 году. «Что такое консерватизм?» — спрашивал Джордж Нэш в ставшей классической книге «Консервативное интеллектуальное движение в Америке с 1945 года». После страницы, отданной колебаниям — ведь консерватизм не поддается определению и «чрезвычайно варьируется во времени и пространстве» (а с какой политической идеей этого не происходит?), и его не следует «смешивать с радикальными правыми», — Нэш останавливается на ответе, который могли бы дать (и действительно дали) Пиль, Солсбери и сын, Кирк и большинство мыслителей радикальных правых. Консерватизм, говорит он, определяется «сопротивлением определенным силам, которые рассматриваются как левые, революционные и крайне губительные для того, что консерваторы считали тогда заслуживающим заботы, защиты, а возможно, и самопожертвования».

Таковы недвусмысленные заявления контрреволюционного кредо. Еще интереснее менее эксплицитные формулировки, в которых антипатия к радикализму и реформе воплощена в самом строении утверждений. Возьмем, к примеру, знаменитое определение Майкла Оукшотта в его эссе «Быть консерватором»: «Быть консерватором значит предпочитать знакомое неизведанному, опробованное неопробованному, факт загадке, действительное возможному, ограниченное безграничному, близкое далекому, достаток изобилию, просто удобное совершенному, радость сегодняшнего дня блаженству, обещанному где-то в утопическом будущем». Как будто нельзя радоваться одновременно и факту и загадке, близкому и далекому, радости и блаженству. Выбор обязателен. Вовсе не будучи утверждением простой иерархии предпочтений, предлагаемый Оукшоттом выбор «или — или» сигнализирует о том, что мы вступили на экзистенциальную почву, на которой выбор происходит не между чем-то и его противоположностью, а между чем-то и его отрицанием. Консерватор готов радоваться привычным вещам в отсутствие сил, стремящихся к их разрушению, признает Оукшот, но его радость «была бы намного полнее» от «опасений ее утраты». Консерватор — это «человек, который остро сознает, что ему есть что терять». И хотя Оукшот говорит, что подобные потери могут быть следствием действия целого ряда сил, складывается впечатление, что над этим всегда работали левые. (Маркс и Энгельс «принадлежат к числу титанов нашего политического рационализма», пишет он в другой работе. «Ничто… не сравнится» с их абстрактным утопизмом.) По этой причине «нет никакого противоречия в том, чтобы быть консерватором в отношении к правительству и радикалом в отношении к любому другому виду деятельности». Нет никакого противоречия, или это просто необходимо? Радикализм — это разумное основание существования консерватизма; если он исчезнет, консерватизм также исчезнет. Даже когда консерватор стремится уйти от диалога с левыми, ему это трудно сделать, поскольку его самые лирические мотивы — органическое изменение, неявное знание, упорядоченная свобода, осмотрительность, а также прецедент — едва слышны без обращения к левым и отклика с их стороны. <…>

Речь идет об отмеченной антагонистической структуре полемики, а не о простых антиномиях различных типов партийной политики и формировании оппозиционных платформ, что является необходимым требованием победы на выборах. Как утверждал Карл Мангейм, отличие консерватизма от традиционализма — универсальной «вегетативной» склонности сохранять привязанность к привычному положению вещей, что выражается в таких проявлениях неполитического поведения, как отказ покупать новую пару брюк, пока старая не будет заношена до дыр — состоит в том, что консерватизм есть взвешенное и осознанное усилие сохранить или вернуть «те формы опыта, которые не могут быть далее сохранены в их аутентичности». Консерватизм «становится сознательным и рефлектирующим тогда, когда на сцену выходят альтернативные образы жизни и мышления, против которых консерватизм вынужден начать идейную борьбу». Там, где традиционалист может принимать объекты желания как данность — может наслаждаться ими, словно они есть у него под рукой, потому что они и есть у него под рукой, — консерватор себе этого позволить не может. Он стремится наслаждаться ими так, будто их у него отнимают или уже отняли. Если он и надеется насладиться ими снова, ему придется побороться против их передачи в общественный оборот. Он должен говорить о них на политически понятном и убедительном языке. Но как только упомянутые объекты попадают в сферу политического дискурса, они перестают быть предметами пережитого опыта и становятся идеологическими событиями. Они включаются в нарратив утраты, в котором революционеры либо реформисты играют необходимую роль, и включаются в программу восстановления. Неявное становится явным, а изменчивое — формальным, а практика — полемикой. Даже если теория — своего рода хвалебная песнь практике (чем зачастую и является консерватизм), она не может избежать этапа полемики. Самого привередливого консерватора, соблаговолившего выйти на улицу, левые принудят взять булыжник и швырнуть его в баррикады. Как сказал об этом Лорд Хейлшэм в «Обосновании консерватизма» (1947):

«Консерваторы не верят, что политическая борьба — самая важная вещь в жизни. В этом они отличаются от коммунистов, социалистов, нацистов, фашистов, сторонников социального кредита и большинства членов британской лейбористской партии. Самые простые среди них предпочитают лисью охоту — мудрейшую религию. Для большей части консерваторов религия, искусство, наука, семья, деревня, друзья, музыка, веселье, долг, все радости и богатства существования, бессменными обладателями которых являются бедные в не меньшей степени, чем богатые, все они — выше в ценностной шкале, чем их служанка — политическая борьба. Это делает их крайне уязвимыми — вначале. Однако однажды потерпев поражение, они схватятся за эти убеждения с фанатизмом крестоносца и упрямством англичанина.»

Поскольку существует так много путаницы в том, что касается противостояния консерватизма левым партиям, важно прояснить, против чего именно в левых движениях выступает консерватизм, а против чего — нет. Речь здесь не идет об абстрактных изменениях. Ни один консерватор не выступает против изменений как таковых и не защищает порядок как таковой. Консерватор защищает определенные порядки — иерархические, часто частные режимы правления, — отчасти основываясь на предположении, что иерархия и есть порядок. «Порядок нельзя подорвать, — заявлял Джонсон, — разве что нарушением субординации». Для Берка было аксиомой, что «когда низы не находятся под руководством более мудрых, опытных и состоятельных», о «них вряд ли можно сказать, что они принадлежат гражданскому обществу». Кроме того, отстаивая подобные порядки, консерватор неизменно запускает программу реакции и контрреволюции, часто требующую перестройки того самого режима, который она отстаивает. Согласно классической формуле Лампедузы, «если мы хотим, чтобы все осталось по-старому, нужно все поменять». Для сохранения режима, как я покажу в части I, консерваторы должны реконструировать режим. Эта программа не ограничивается клише о «сохранении посредством обновления»: ради сохранения режима она может потребовать от консерватора самых радикальных мер.»

Источник